Мы уже победили, просто это ещё не так заметно
А ведь всё снова было просто: полунасмешливый взгляд искристых карих глаз; чуть полноватые – и немного развратные – твои губы, которых я так хотел коснуться трепещущими пальцами; руки, сильные и умелые, ласкавшие слишком многих, чтобы поражаться – мне, лишь мне, ибо я жаден до ласки, и когда ты распыляешь её на других, я дико ревную; предложение – невыгодно, нет, и я не соглашусь с этим никогда – да и была это, скорее всего, лишь шутка…
Я стою с другими; они курят, я тоже (но когда я один, я не курю!); и мне нравится перекатывать твоё раскатистое, немного рычащее имя у себя на языке, потом, забрав всю соль, выплёвывая его в пространство – оставляя во рту пряный привкус, как будто разгрыз зёрнышко с бородинского хлеба (чёрт, никак не могу запомнить название этой специи!). Я громко смеюсь и подхожу здороваться поцелуем в мягкие – чуть развратные, да! – губы; но зачем ты отвечаешь на этот поцелуй? Отвечаешь так, что я вспоминаю хруст стёкол твоих очков под твоими же берцами в мой день рождения, в то время, когда я давал цветному вихрю своего душевного хаоса такое пошлое имя… Но почему ты стоишь сейчас один – и при этом отвечаешь мне на поцелуй и бросаешь пару невинных фраз?
Ты не был мне никогда небом, ты был – и продолжаешь быть, я понял это! – влажной и тёплой тьмой, манящей и обволакивающей. Измена ли ты моему небу? О, нет! И слава всем богам, что никто не рвёт меня на части так, как мечтаю порвать тебя на части я, оторвать от тех, кому ты улыбаешься мягче, гладишь нежнее – но при этом смотришь мне в глаза. И – боги великие! – небом твоим не стану я никогда, не буду рыжим смешливым августом ходить за тобой по пятам – да и не крашу я давно свои волосы в цвет меди, поющей от связи с небесами.
Я стою с другими, курю, пью и смеюсь, и всё по-прежнему, хоть и стал я старше не на одну жизнь, но и дарована мне не одна. Но – небо скрылось, спряталось, покинуло меня, бросив в объятья тумана. И пусть я знаю, что оно расцветёт мне в лицо звёздами уже через пару вздохов, я стою с сигаретой и краем глаза слежу за твоими движениями, чуть более неуклюжими, чем я помню – да ты и не стал моложе или ловчее, и странным было бы иное. И губы твои – чуть развратные, да; боги, как я люблю мужчин с извилистыми, слегка неправильными, ассиметричными ртами! – складываются в лёгкую улыбку, когда ты говоришь с кем-то.
Нет, этот вихрь хаоса не примет то затёртое имя, которым я наделял его века и эпохи назад, ибо суть его иная. Стесняюсь ли я его, стоя рядом с теми, кто хранит моё небо? О нет, моя совесть чиста, как не может быть грязным то, чего нет; и драгоценные (или это просто крашеное стекло?) камни моих мыслей и чувств скручиваются в тугую спираль, сверкая гранями, отражениями и осколками под мириадами чужих солнц. И я стою, краем глаза наблюдая за тем, как неспешно ты закуриваешь – твои губы так неприятны после дешёвых сигарет! но всё так же вызывающе ярки – и вспоминаю, как ты сидел на полупустой кухне в странном круглом доме и говорил, а я смотрел и слушал – люблю смотреть и слушать, тем более – тебя…
Холодает… Я застёгиваю куртку и размышляю, что проще: поехать греться домой или пойти «за ещём», оставшись дожидаться неба и звёзд – а может быть, влаги и тьмы? Мне хорошо, искренне хорошо, а после «ещём» станет не очень, а на следующий день – на работу. И начинает моросить мелкий осенний дождь, а я всё стою, и голова моя пуста, когда я смотрю на плавные завораживающие движения и твои полноватые – всё ещё чуть развратные! – губы. И иду домой.
Я стою с другими; они курят, я тоже (но когда я один, я не курю!); и мне нравится перекатывать твоё раскатистое, немного рычащее имя у себя на языке, потом, забрав всю соль, выплёвывая его в пространство – оставляя во рту пряный привкус, как будто разгрыз зёрнышко с бородинского хлеба (чёрт, никак не могу запомнить название этой специи!). Я громко смеюсь и подхожу здороваться поцелуем в мягкие – чуть развратные, да! – губы; но зачем ты отвечаешь на этот поцелуй? Отвечаешь так, что я вспоминаю хруст стёкол твоих очков под твоими же берцами в мой день рождения, в то время, когда я давал цветному вихрю своего душевного хаоса такое пошлое имя… Но почему ты стоишь сейчас один – и при этом отвечаешь мне на поцелуй и бросаешь пару невинных фраз?
Ты не был мне никогда небом, ты был – и продолжаешь быть, я понял это! – влажной и тёплой тьмой, манящей и обволакивающей. Измена ли ты моему небу? О, нет! И слава всем богам, что никто не рвёт меня на части так, как мечтаю порвать тебя на части я, оторвать от тех, кому ты улыбаешься мягче, гладишь нежнее – но при этом смотришь мне в глаза. И – боги великие! – небом твоим не стану я никогда, не буду рыжим смешливым августом ходить за тобой по пятам – да и не крашу я давно свои волосы в цвет меди, поющей от связи с небесами.
Я стою с другими, курю, пью и смеюсь, и всё по-прежнему, хоть и стал я старше не на одну жизнь, но и дарована мне не одна. Но – небо скрылось, спряталось, покинуло меня, бросив в объятья тумана. И пусть я знаю, что оно расцветёт мне в лицо звёздами уже через пару вздохов, я стою с сигаретой и краем глаза слежу за твоими движениями, чуть более неуклюжими, чем я помню – да ты и не стал моложе или ловчее, и странным было бы иное. И губы твои – чуть развратные, да; боги, как я люблю мужчин с извилистыми, слегка неправильными, ассиметричными ртами! – складываются в лёгкую улыбку, когда ты говоришь с кем-то.
Нет, этот вихрь хаоса не примет то затёртое имя, которым я наделял его века и эпохи назад, ибо суть его иная. Стесняюсь ли я его, стоя рядом с теми, кто хранит моё небо? О нет, моя совесть чиста, как не может быть грязным то, чего нет; и драгоценные (или это просто крашеное стекло?) камни моих мыслей и чувств скручиваются в тугую спираль, сверкая гранями, отражениями и осколками под мириадами чужих солнц. И я стою, краем глаза наблюдая за тем, как неспешно ты закуриваешь – твои губы так неприятны после дешёвых сигарет! но всё так же вызывающе ярки – и вспоминаю, как ты сидел на полупустой кухне в странном круглом доме и говорил, а я смотрел и слушал – люблю смотреть и слушать, тем более – тебя…
Холодает… Я застёгиваю куртку и размышляю, что проще: поехать греться домой или пойти «за ещём», оставшись дожидаться неба и звёзд – а может быть, влаги и тьмы? Мне хорошо, искренне хорошо, а после «ещём» станет не очень, а на следующий день – на работу. И начинает моросить мелкий осенний дождь, а я всё стою, и голова моя пуста, когда я смотрю на плавные завораживающие движения и твои полноватые – всё ещё чуть развратные! – губы. И иду домой.